М. и дрянь (1/1)

Владимир надвое сказал:?Блядь блядью называй!?_Восьмая была личностью болезненной наружности и молодеющей секунда за секундой внутренности. То, что половина ее печени была заспиртована в двадцать один час и ноль-ноль и на следующий день выставлена в музее в стеклянной баночке, а другая оставалась внутри, маринуясь в вине и превращаясь в подобие желе из малины, не делало ее организм ущербным и отмирающим. Тем более помимо посмертного неоплаченного ее парню донорства она обладала еще и великолепной, серьезно смахивающей на доску, фигурой, что делало восьмую заметней сотни остальных. Но по-настоящему дикий восторг и необузданное желание вызывало даже не это. Ее ноги. Конечно, на продаже, а уж и на распродаже своего тела много не заработаешь; только, если бы я смогла, я бы и вторично продала душу, взамен выторговав эти ноги. Никогда ранее не встречала подобных: не коротких, но и не длинных, так, средней длины, напоминающих собой обглоданные человеческие кости, которые все-таки были упакованы в тонкий слой кожи и имеющие тонкую прожилку мышц, чтобы ходить было удобней. Оно не выглядело страшно, как может показаться на первый взгляд, наоборот, посмотришь один раз – посмотришь и второй; так и втянешься постепенно. Останавливаться, правда, запрещается, потому что с ума сойдешь, не имея идеалов. Там, где я теперь и навсегда, все устроено просто и понятно, в основном из-за подобранного им контингента: выходишь без сердца, заходишь без сердца в груди, но с ним же в руках. Отдаешь его на входе и будто снова теряешь тепло и жизнь. Поэтому-то необходимо держать в голове что-то третье, чего забрать у тебя не могут, но с чем ты сам можешь легко расстаться. Я выбрала для себя идеалы. - Десятая, черт тебя дери. – Сначала были ноги. Потом – доска вместо тела и накинутый на нее плащ цвета индиго. В самом конце, когда глаза мои, только распахнувшись, привыкли к постоянной темноте, показалось лицо с настолько впалыми щеками, но и с настолько же выступающими скулами, что я приняла его поначалу за иностранца. А таких, как он, здесь быть не должно. - Чего тебе? – Это была восьмая – Юлия. Телом ее я восхищалась – натуру понять не могла. - Новенькие прибыли. Штук десять их. – Уже на этом этапе ее желание смотреть на меня пропало. Она отвела взгляд в сторону, понимая, что ничего толком изменить не смогла: вокруг все еще темно, и я сижу прямо перед ней, расстроенная своей минутной слабостью на свободе, занимаясь процентным подсчетом собственной жалкости. – Поможешь? – обесцвеченные короткие кудряшки коснулись впадин на ее лице, где по замыслу должны находиться румяные щеки, когда она резко мотнула головой в мою сторону, силясь поймать мое ?нет? губами. Как жаль, но в ответ Юлия могла получить пустоту в виде свободного кресла или хладный труп, который сидел там же, закинув ногу на ногу. Не люблю показывать слабость на людях, поэтому, наверное, всегда молчу, мысленно возвращая свой потрепанный теперешний облик в прошлое. И, когда она уйдет, изъеденная самолюбием и пахнущая лесной дикой малиной, прихрамывая на левую ногу, потому что за последний месяц не сделала ни черта и ее, следуя кодексу, наказали, тогда я только притворюсь собой и навещу мамочку. Стой и жди. - Больно это – наказания получать? Это вообще выносимо хоть немного? – тут только я вспомнила о том, что ждет меня, не вернись я с сердцем мальчишки вовремя. Его потухший взгляд – скорее всего с обстановкой он свыкнется быстрее, чем кто-либо другой. Его непонятное желание остаться с отцом наедине до своей кончины. Его ненависть к Инночке, которую он избил как-то раз до полусмерти, нисколько не жалея о содеянном. Его страсть к проституткам. Последнее он скрывает с особой тщательностью, потому что не хочет делиться со всеми своими ночными кошмарами. Мерзко было вызывать у него подобное чувство, каждый раз дразня его все новыми желаниями и оставляя мучиться от собственной податливости, но я должна была делать это. ?Сделай это еще раз. Тебе понравится?, – не хочу слышать этого от тебя, не хочу. Я и так сделала все возможное, чтобы сохранить тебе жизнь, а ты. Do it again. Я ничего не понимаю. Мне хочется, чтобы она поскорее убралась отсюда, но восьмая продолжает мнимую пытку. Хочу крикнуть ей, какая она сучка, что не дает видеться мне с матерью. И я готова истерично захохотать, а потом долго-долго рыдать, уткнувшись мокрым лицом ей в колени. Я готова, Господи! и мы снова начинаем о тебе.- Десятая, милая, в этот раз у тебя ничего не получится. Тот, кого тебе дали, кончит с тобой в два счета, и ты опомниться не успеешь, как твоего ангелочка заберут с грешной земли навсегда. И если ты спрашиваешь, больно ли это, то да, это очень больно. Но еще больнее терять связь с миром. – Я возненавидела Юлию за все сказанные ею слова. Она сказала это специально, потому что сделали больно ей. – Девочка, приди ты наконец в себя. Я говорю правду: мальчик на большую букву М лишит тебя всего. Постарайся хотя бы испытать что-то новое, пока будешь там в последний раз. Он, кажется, и есть твое ?ничего?. Пересилив свой разум, отторгающий инородную информацию, и дикое желание увидеть четвертую часть ее мозга на полу, я пришла в себя. Стало чуть труднее сдерживать подступающую к горлу тошноту из-за запаха горелого мяса снизу: сейчас я окончательно обосновалась здесь и чувствовала скользкую поверхность под ногами. - Откуда? - Я просто была знакома с его женой. – Мне показалось, что Юлия стала еще уже и походила на пламя свечи. Ветер с севера раскачивал ее хрупкую фигурку из стороны в сторону. Вот-вот и она рухнет, а я не успею поймать ее, и тогда… Какая глупость! она все равно мертва. - Ему всего двадцать. – Прежняя привычка растягивать гласные вернулась. - Удивительно, потому что в его голове по-прежнему пусто и мрак. Все остальное и последующее случилось раньше, чем я ожидала. _Вечером, кажется, был конец февраля. Я все пытался вспомнить, где видел ее раньше. Но, по-моему, я не видел ее вовсе, ни единого раза в своей жизни. Только черт меня дернул выпить еще немного и вспомнить все-таки ее. Честно, я не хотел. Меня накрыло новой волной, больше похожей на снежную лавину. Вновь я оказался придавленным толстым слоем льда к липкому асфальту, и кто-то сверху начал так же быстро, как и закончил: ?врешь!?. Она не ведала, что творит. А я, по правде говоря, вру. Я на самом деле хотел этого. Хотел, так как не мог больше изнывать от жажды по ночам, когда она то приходила ко мне и просила отдать ей себя, то уходила, бежала, точно жалкая собачонка, поскуливая. ?Прости, но мне все еще мало?, – я снова и снова притворялся милым пареньком, который не мог насытиться тем, что имеет здесь и сейчас. Хотя, уже достаточно утолив свой голод, я просто наслаждался ее беспомощностью. У нее теперь нет сил для того, чтобы встать так просто и уйти, оставить меня одного. У нее теперь нет сил, чтобы дразнить меня, касаясь ледяными пальцами моей шеи и оставляя на ней темно-красные тонкие полосы от удушенья. Теперь у нее нет ничего. Я был всем для нее – только я и моя воля. В точности помню, как это начиналось. Были ты и твоя Виктория – миловидная брюнетка без вредных привычек. В ее облике мне больше всего запомнились скулы. Когда костяшки, истертые в кровь, упирались в твое лицо или когда я губами, на которых оставалась эта же самая кровь, касался тебя, то я постоянно сравнивал твое и ее лица. Оно у тебя было неподражаемо, поверь. - Викусь, посмотри какой милый мальчик. – Среди остальных я услышал твой уставший голос. Зацепил взглядом из общей массы твой силуэт и понял, что с каждой секундой, пока ты в поле моего зрения, я становлюсь все больше не похожим на себя. Серьезно, но я начинаю звереть, моему терпению приходит конец; в итоге, после всего я даже вспомнить не смог, как оказался в уборной. Как сделал это с тобой, не попросив прощения. А, пока ты далеко от меня и моих животных инстинктов, ты продолжаешь: – Я хочу себе такого мальчика. – Эгоизм и самолюбие сыграли с тобой злую шутку, и ты отправилась следом за мной, предчувствуя новую забаву, на этот раз не предвещавшую тебе ничего хорошего… Сколько еще раз я должен сказать: ?прости?? Прости, но мне все еще мало. - Наверное, ты хочешь повторить? – Я понял, что с тебя достаточно, когда ты уже еле дышала, хватая ртом воздух и заглатывая его, с силой проталкивая внутрь себя, и изредка подавляла тихие всхлипы, похожие на шепот сирен во время затишья. - Нет, пожалуйста, я… я никому не расскажу. – Твоих сил едва хватало, чтобы держать голову прямо. Ты даже не старалась взглянуть на меня, по ходу разглядывая мои спортивные ботинки и серый, местами треснувший от нагрузок кафель одновременно. Ты кончиками пальцев дотронулась до мокрой щеки, провела незримую нить до уголка рта и посмотрела на них: это походило на кровь и слюну вместе. Ты оставила на кафеле рядом с тобой пять ярко-красных полос. Меня немного подташнивало, но не более. Развернувшись, желая больше не видеть всего этого, я опять взглядом наткнулся на тебя, на твое размытое отражение в зеркале. Я еще подумал, что с ума схожу, и поэтому вижу картинку так нечетко; но, оказалось, стекло просто запотело. В уборной и впрямь было душно, как будто систему отопления вывели из строя и сейчас клубы горячего пара вырываются из дыр в батареи. - Какая же ты… – Она не успела договорить, рухнув на пол. Было видно, что ей тяжело и, быть может, некомфортно, но чем я мог помочь бедолаге. Помочь ей встать? Она на метр меня к себе не подпустит. – Дрянь, – закончила она и тут же согнулась пополам. Скорее всего, в порыве безумства я ударил по чему-то не тому. – Что ты встал? Мне больно, черт возьми! – Сквозь крепко стиснутые зубы прошипела она и подняла полные слез глаза на меня. А я вместо того, чтобы развернуться и поднять ее, начал вспоминать, как она до крови впилась ногтями в мою ладонь, когда я в первый раз сильным ударом прижал ее спиной к стене, и как она взвыла, словно драная волчица. Потом – как она, в самом конце, уже не пыталась сопротивляться и ждала, пока я закончу, терпеливо перенося удары, сглатывая сгустки выступающей у рта крови и иногда хватая грязными ладонями мое раскрасневшееся и потное от возбуждения лицо, когда терпеть уже было невмоготу. - Терпи, птенчик. – Я вдохнул в легкие побольше воздуха и ощутил исходящий справа от меня жуткий запах: такой был у шотландского ?скотча? или у горящих торфяных болот, – один черт, от обоих воняло невыносимо. – Мерзость! – Сглотнув слюну, я почувствовал, будто во рту у меня – расплавленный сахар, только что снятый с огня. Казалось, что я горю изнутри, при этом источая аромат карамели. Терпеть не могу. Дальше ничего и не было. Я ушел, потому что позвонил отец и сказал, что ждет меня у входа. Она осталась сидеть на полу в уборной и терпеть. Честно, я хотел. М._Чушь. В тебе рыдает мрак.