военная (1/2)
Уходя на войну, Арт?м, конечно, шутит до последнего, устраивает клоунаду и цирк, делая вид, что не замечает не вовремя начавшуюся по нему панихиду. Умирать он там не собирается, не хочет, и на войну эту не хочет – бессмысленное истребление себе подобных, страшная людская жестокость. Родина-мать? Вождь-отец? Арт?м давно об этом выводы сделал.
Кто-то шепнул в духоте проходной:– Сер?жку тоже забрали-то... только в авиацию...
И у Хорева зашевелилось в груди, к волнению прибавилась тоска, страх, как же он там, он-то, который антимилитарист, который так яро против войны, который за мир во вс?м мире, и его сцапали, усадили за штурвал? И в голове сразу лицо – с уставшей зеленью глаз и рыжей на солнце щетине, с блеском в цепком взгляде, когда после ядрёной водки лез на стол читать свои стихи. У Хорева зашевелилось всё это, и чужие слова вспомнились, которые в сердце спрятались, как иголка в яйце из старой сказки детства.
Выжженная земля, впитавшая кровь мучеников войны, солнце удивительно яркое, а вс? вокруг – ужасающе серое и грязное, Арт?м третьи сутки в артериях окопов, тупым ножом по отсыревшему хлебу, глазами – в небо, в беспечную синеву. По ночам тут бывает до того тихо, что стынет нутро, по утрам всегда обстреливают с воздуха, и землёй засыпает окопы – потом рыть заново, пока силы совсем не иссякли. Кто-то снова не вернулся с разведки, потому что какая разведка? Их как на ладони видно.Артём смотрит в небо, когда его затягивают тучи, когда разменивают уже неделю. Их всё меньше, мрут сотнями – то от осколка в затылок, то от честной пули в грудь. Думает: надеюсь, ты еще жив, как-то не было времени тебе писать, узнавать: разведка, транспортное, бомбардировка... куда тебя там определили? Нас вс? душат кольцом-петл?й, ты там, надеюсь, держишься.
Там, поговаривают, прорвали оцепление, скоро подмога, осталось чуть-чуть, такие же юные лица вокруг – чумазые, серые, высохшие от усталости. Подвязать пояса потуже, отбиваться последними пулями, верить в чудо на войне – глупая затея. Просыпается под утро, когда холод до костей и тишина эта – пугающая, в которую всегда вслушиваешься. Гудит ли где в небе? Хрустнула ли где ветка, скрипнула ли где подошва сапога? Рядом: кроваво-грязное, в лоскутах бинта, что уже давно не человек, но молится господу богу, дрожа и шатаясь из стороны в сторону.
– Не зови бога, – хрипит Артём, – он от нас устал.
Кусок хлеба делили раньше пополам, теперь – на четвертинки. От затупившегося лезвия раздражение по шее, чешется и колется, зачем Артём продолжает бриться, он и сам не понимает. Наверное, чтобы как-то не забывать, что он – человек, под его ногами – всё ещё планета Земля, пускай и погрузившаяся в пучину ада. Светлое завтра, которого все ждут, за которым обращаются к богу.
В окопах говорят только шепотом, тут позабылся вкус табака, закручивают в какие-то ненужные огрызки бумаги непонятно что – траву какую-то, приговаривая: "Ты главное, не в затяг, и представляй табак привычный, наш...", тут хватаются за ниточки здравого рассудка, храбрятся.
В окопах человек либо в тупом оцепенении, либо на последнем пике отчаяния.
У них было такое простое задание – дойти до танковой дивизии в качестве подкрепления, помочь с оружием и провизией, но попали в ловушку, кто виноват, куда деваться? Теперь сами ждут помощи.
Скоро их отобьют, освободят, не бросят же их на произвол судьбы, не оставят тут помирать?
Арт?м держится из последних сил, потому что дух слабеет вместе с телом. Он хочет верить, но с каждым днём всё труднее. Как там сестр?нка? Как там их верный лохматый п?с Филька, не помер с голоду? Хорев надеется, что, если погибнет, то не будет сниться родным.
В небе гудит, и в окопах замельтешилось: наш летит? не наш? Может, утренний обстрел?
– Наш, наш, родной!Такой лёгкий, будто ласточка, пересекает небо над головами солдат, они, как завороженные, как в кино, наблюдают за его полётом, и все в душе надеются: это за ними, это ради них. Истребитель летит дальше, и все нервничают: не за ними, не ради них, но потом мягко поворачивает, всё жужжит и гудит, Артём смотрит вверх со всеми остальными – на свободный полёт, на символ того, что надежда ещё есть.
Что-то отделяется от истребителя, и Артём пугается – неужто бомба, атака? Это что-то летит к земле, к ним, но без привычного гула, что же там? Осознание приходит всем будто одновременно: это – помощь, еда, аптечки, оружие...Письма!
Артём читает короткую записку от матери и плачет: им там точно говорят, чтобы писали на фронт только о хорошем. Вокруг него все плачут, никто уже не стесняется своих слёз. До следующего утра всё утихает, на рассвете им приказывают собираться в путь, в бой. Значит, ведут на смерть. Значит, будут прорываться сквозь кольцо. Командир их тылового полка говорит:– Нас ждут с той стороны.
И как-то спокойнее. Ждут – значит, нужны. Ждут – значит, не забыли.
С этими мыслями они прорываются. Правда прорываются! Артём не помнит себя от счастья и усталости, вокруг него – не свист пуль по лесополосе, в которой он неожиданно осознаёт, что весна, вокруг него – госпиталь под шатром, сколоченный на скорую руку, но хорошо подготовленный: их ждали. У него несерьёзное ранение, он этому рад, значит, ещё поживёт. Бинт на его голени затянут прочно, кровь остановили, прихрамывает, но хотя бы все руки и ноги на месте.
Он выпивает сто грамм, которые им разливают: пищевод обжигает, его подташнивает; хочет уже уснуть, привалившись к стволу дуба, как слышит чужие радостные голоса:– Это ты нам письма-то сбросил, браток? Моя Роза там на заводе работает... Пишет, что жд?т...
Артём слышит смех в ответ: смущённый, но тоже радостный. Еще не стемнело, видно набухающие почки на ветках деревьев, еще не стемнело, и Артём видит: сбившиеся от шлема и слипшиеся от пота волосы, красные следы-рытвины на лице от защитных очков, он видит и не верит совпадению. Что лётчик делает тут, в госпитале сухопутных войск, что делает тут, на этой бренной земле, когда ему место – в высоком, свободном небе?
Карамушкин Серёжа – младший лейтенант 286-го истребительного авиаполка, в гимнаст?рке, с пот?ртыми портупеями, стянул перчатку с одной руки, когда обступившие его солдаты принялись ему е? жать, те радостно благодарят, предлагают выпить, он им кивает и улыбается. Артём подступает ближе, Артём думает, что его подводят глаза, что он сошел с ума в окопах, что он, возможно, до сих пор ещё там, в грязи и пыли.