Глава восьмая. Мальчик-которого-потеряли (1/2)

Одним из первых метку, парящую над аккуратно подстриженными кронами ясеней, заметил Мундунгус Флетчер. Вернее, он заметил нескольких магглов, которые таращились куда-то вверх, возбужденно переговариваясь между собой и на что-то указывая друг другу. Мундунгус перевёл глаза в том же направлении — и обомлел.

Его сознание, пока он бежал, не чуя под собой ног, по направлению к знакомому коттеджу, казалось, никак не могло выбрать между двумя мыслями, каждая из которых была одинаково ужасной. Забытый страх, поднимающийся из глубины сознания подобно тошноте, спорил со свежим, ядовитым и острым, кусающим под рёбрами.

В небе была тёмная метка.

Она была над домом Фигги.

Миссис Фигг, Фигги, как он её называл, сквиб и большая любительница кошек, сотрудничала с Флетчером вот уже добрый десяток лет, и за это время они так притёрлись к недостаткам друг друга, что сделались самыми ближайшими приятелями, если не сказать друзьями. Будь хоть кто-нибудь из них помоложе и побойчее — возможно, состоялся бы даже служебный роман, в лучших традициях историй об агентах под прикрытием; но реальность поставила крест на подобном развитии их отношений. Мундунгус плохо следил за собой — его внешность, хорошо описываемая словами «неопрятный» и «подозрительный», как раз подходила для иллюстрирования листовок с заголовками вроде «Опасайся извращенца!» или «Дети, будьте осторожны!». Миссис Фигг же, единожды овдовев, не интересовалась более лицами мужского пола — за исключением, естественно, котов. Оба они были самыми настоящими шпионами, но романтика, шпионская или какая бы то ни было ещё, разминулась с ними на целую тысячу миль.

Флетчер добрался до своей цели изрядно запыхавшись. В боку кололо. Он мельком взглянул вверх, и так же мимолётно содрогнулся — ошибки не было, череп в небе, словно дразня и насмехаясь, высовывал язык-змею, мельком же отметил отсутствие видимых следов разгрома снаружи и распахнул дверь в коттедж — она была не заперта. Внутри он обнаружил именно то, что ожидал, но всем сердцем не хотел увидеть.

— Фигги, — жалобно сказал Мундунгус, предельно чётко понимая, что она не услышит. — Фигги, как же так?..

Миссис Фигг лежала на спине на полу своей прихожей. Её приподнятые руки были согнуты, точно лапки мёртвой птицы, на лице застыла гримаса гротескного изумления. Глаза оставались полуоткрытыми и Флетчер не выдержал — опустил ей веки, хотя и помнил, что до прибытия авроров никто не должен ничего здесь трогать.

Ему не хотелось уходить — как будто, оставаясь рядом, он мог бы ещё чем-то помочь, что-то исправить — не хотелось, но пришлось, потому что были вещи поважнее его личного горя.

Мундунгус выскочил за дверь и быстрым шагом устремился вдоль улицы — на бег сил уже не оставалось, а аппарировать на глазах у всё растущей толпы зевак он не рискнул. Флетчер знал, куда ему нужно поспешить следующим делом, и сердце холодело от мысли, что и здесь он уже, быть может, опоздал.

Дом номер четыре выглядел как обычно — чистенько, благопристойно, сонно. Благоухали розовые кусты, над ними кружила одинокая пчела. Солнце поблёскивало в окнах. Флетчер, воровато озираясь, достал палочку. Заклинание поиска, брошенное через живую изгородь, подтвердило его худшие опасения.

Внутри коттеджа была одна женщина, маггла, и один ребёнок, тоже маггл. Мальчика-волшебника с ними не было.

Наплевав на конспирацию, Мундунгус крутанулся на пятке. Пусть видят, всё равно обливиаторам тут разгребать и разгребать, а выговор от министерских он как-нибудь переживёт. Флетчер перенёсся к себе домой.

«Совой или камином?» — лихорадочно соображал он. Камином было быстрее, совой — надёжней. Понадеявшись на удачу, Мундунгус взмахом палочки разжёг огонь и бросил туда щепотку летучего пороха. Затем сунул голову в очаг.

— Хогвартс, кабинет директора!

Увы, удача подвела — директора, по всей видимости, не было на месте. Флетчер попытался ещё, но не было того и у него дома. Раздражённо выругавшись, Мундунгус подозвал сову, дремавшую с видом чучела на крышке серванта.

Записка главе Ордена Феникса, в которой тайный агент по всегдашней привычке обошёлся без любых обращений и без подписи (никогда точно не знаешь, в чьи руки может попасть твоё послание), была короткой:

«А.Ф. — всё. Полдень сегодня, метка. Мальчик исчез»

— Отнеси это Альбусу Дамблдору, да пошевеливайся, сдыхоть!

Сова, бесцеремонно выкинутая в окно, заполошно захлопала крыльями и унеслась прочь.

***

Миссис Вернон Дурсль, в девичестве Петунья Эванс, хлопотала по кухне в самом приятном расположении духа. Она, можно сказать, была даже счастлива — счастлива впервые за долгие-долгие десять лет. Её солнечного настроения не могло омрачить ничто — ни капризы Дадлика за завтраком, ни ворчание мужа о падении цен на рынке дрелей. Всё это были мелочи, прекрасные в своей обыденности. В своей обычности. Самое главное, наконец-то, было в порядке — дьявольский мальчишка исчез.

Исчез в точности так, как и появился одним недобрым утром на крыльце их дотоле благополучного дома — таинственно, необъяснимо и ненормально.

Петунья до сих пор отчётливо помнила свой шок, когда она приотворила дверь, чтобы выставить пустые молочные бутылки — и обнаружила, что двери что-то мешает открыться. Этим чем-то оказался бессознательный ребёнок, на вид ровесник Дадлика, но почему-то спелёнутый в одеяло, как младенец. Петунья пришла в сущий ужас, решив, что ребёнок мёртв, но он был тёплым, даже горячим. На лбу его зигзагом пламенела отвратительно выглядевшая рана. Когда она взяла его на руки, ребёнок слабо завозился и чихнул.

Следующие несколько дней стали для Петуньи и всего её семейства сущим кошмаром. Ребёнок оказался мальчиком — мальчиком без метрики, без медицинской карты и страховки, без (без? кто знает — ведь медкарты-то не было) положенных по возрасту прививок, без целой кучи вещей, необходимых нормальному малышу — одежды, кроватки и коляски хотя бы, не говоря уже о памперсах и, тем более, игрушках. У него было только имя — Гарри Джеймс Поттер.

Имя стало известно из записки, сунутой кем-то в складки одеяла — и это тоже было ненормально: никто не поступает так, пребывая в здравом рассудке, ведь это жизнь, а не викторианский сентиментальный роман. Записка, содержавшая полезной информации меньше, чем сувенирная открытка, сообщала, что ребёнок по имени Гарри Джеймс Поттер является отныне заботою Петуньи.

Будь Петунья богомерзкой ведьмой, как её ужасная младшая сестра, она бы прокляла покойницу на вечные муки в аду — но Господь, в неизмеримой милости своей, хранил миссис Дурсль от этого, а муки в аду Лили обеспечила себе сполна своими собственными стараниями. Дети, как со вздохом решила Петунья, не отвечают за грехи отцов, даже настолько отвратительных как Джеймс. Раз Бог ниспослал ей такой крест, значит — следует принять его и нести терпеливо, как положено доброй христианке.

Но крест оказался тяжелее, чем Петунье думалось сначала. Едва необходимые формальности были улажены (а на это ушла целая прорва нервов, ведь объяснить появление ниоткуда годовалого ребёнка без документов, а уж тем более добиться опеки над ним, было отнюдь не просто), мальчишка тут же показал свой норов.

Сперва это было ещё не так заметно. Он был слишком уж тихим — Петунья и не думала, что ей когда-нибудь захочется, чтобы ребёнок плакал, но этот не плакал вообще, совсем, никогда, и было в его молчаливо блестевших ярко-зелёных глазах что-то жутковатое. Его первым словом было не «дя!» («дай»), как у Дадлика, не «мама», «папа», «ёё» («ещё») или что-нибудь другое столь же милое и непосредственное. Нет, глядя на новогоднюю ёлку в гостиной, он тихо и отчётливо произнёс «иллюминация». Это стало его первым словом.

Он и вообще развивался ненормально быстро, особенно по сравнению с Дадликом — например, оба они уже умели ходить, но этот ходил не так, как её сыночек, забавно топая и переваливаясь, нет, он держался прямо и уверенно, будто взрослый; и многое другое он делал не так, как надо бы — к примеру, взял, и каким-то таинственным образом сам выучился читать. В три с половиной года, а ведь Дадлик сносно запомнил буквы только в пять, уже в подготовительной школе. Ведьмино же отродье, казалось, вовсе нет необходимости чему-либо учить, и это было невероятно неестественно для ребёнка.

Дадлик любил мультики, сладости, видеоигры и беготню с товарищами. Ему нравились новые яркие игрушки. Этот мальчик ничего не любил, кроме всё новых, часто совсем не по возрасту, книг. Он бегал только если Дадлик специально вытаскивал его поиграть, буквально заставляя общаться с соседскими детьми. Ему нравилось забиваться в тесные, тёмные углы и молчаливо, угрюмо сидеть там, мечтая неизвестно о чём. Дадлик обожал покушать и легко набирал вес. Подкидыш оставался тощим — много он ел, мало ли, казалось, это никак на него не влияет. Дадлик предпочитал футболки с рисунками и не выносил колготок — поднимал страшный визг, когда приходилось поддевать их для тепла на зимнюю прогулку. Сын Лили равнодушно принимал любую одежду — даже самые колючие шерстяные свитера не заставляли его хныкать и чесаться. Он в целом принимал всё равнодушно, не выказывая ни жалоб, ни благодарности.

Петунья пыталась — видит Бог, она пыталась — любить их одинаково. Но это оказалось выше её сил.

Сперва она отдавала лучшие кусочки сыну, а подкидышу — что оставалось. Затем перестала покупать ему одежду — доносит вещи за Дадликом, всё равно он худее и меньше ростом. Игрушки скоро постигла участь одежды — странный ребёнок мог совершенно спокойно играть со сдувшимся старым мячиком, а мог — вообще с какими-то палочками и камешками, подобранными на улице, и они его отлично занимали. Чем дальше это заходило, тем сильней Петунье чудилось, будто чужой мальчишка выпивает, вытягивает из её сына что-то — нечто такое, что невозможно даже объяснить, отбирает это и присваивает себе.

Дадли рос обычным милым малышом, прекрасным ребёнком, похожим на остальных малышей его возраста, но всё-таки самым лучшим из них, поскольку он был её, её родным мальчиком. Так почему же рядом с Гарри он постоянно казался глупым, толстым, ленивым и капризным? Гарри, словно кривое зеркало, искажал её Дадлика одним своим присутствием, и любовь Петуньи, и без того вымученная, всё чахла, постепенно сходя на нет.

Ну а потом, в три года и восемь месяцев, началось это.

Первыми полыхнули занавески в гостиной. Петунья в панике — Дадли мог пострадать! — сорвала их и кое-как затоптала огонь, непоправимо испортив ковровое покрытие. Гарри отправился подумать о своём поведении в чулан под лестницей — и вскоре переехал туда совсем, потому что следующим, что загорелось, была кроватка Дадли.

Петунья была бы и рада списать происходящее на невероятное стечение обстоятельств, на какую-нибудь досадную, но естественную причину — но она уже однажды проходила через всё это, и слишком хорошо знала, чего ожидать.

Теперь кошмар возвращался.

Тарелка могла начать ползти по столу или вовсе расколоться надвое, когда бесёнышу казалось, что утренняя каша недостаточно вкусная. Ложки взлетали и гнулись, крошки хлеба маршировали по скатерти, точно колонна муравьёв. Мыльная пена убегала из мойки и расползалась по всей кухне. Горело абсолютно всё, даже то, что в принципе не могло гореть — вроде фарфоровой мыльницы и насквозь пропитанной водой губки. Бульдог Верноновой сестры Мардж, весёлый и активный пёс, в какой-то момент стал панически бояться мальчишку. Кошки соседки, миссис Фигг, с воем и шипением прятались от него под мебелью. Волосы подкидыша, вечно неопрятные, не поддавались укрощению — после стрижки они отрастали заново ровно за одну ночь. Волосы школьной учительницы оказались перекрашены в синий цвет — навсегда, необратимо, никакая басма не помогла. Дети жаловались, что и во время их игр мальчишка тоже вытворяет всякие странные вещи.

Больше всего напугало Петунью исчезновение того самого сдутого мячика. Прямо на её глазах он пропал неизвестно куда, и более никогда уже не вернулся. Что ещё могло бы сгинуть бесследно с подобной же лёгкостью? А может, не что, а кто?

Всё было как тогда, без малого четверть века назад, но только ещё хуже. У Лили, по крайней мере, это началось лет в девять. Её отвратительный сын не собирался щадить Петунью так долго.

Она старалась найти на него хоть какую-нибудь управу. Нагружала домашней работой, надеясь отвлечь и хотя бы чисто физически утомить пакостника. Запирала в чулане, рассчитывая утихомирить прущую из него чертовщину. Ругала. Объясняла, что ненормальные способности — от дьявола, что не нужно, не нужно прибегать к ним, ради себя же самого и спасения своей души, если уж не ради других.

И вроде бы даже всё оно и помогало, но не до конца, и всегда оставалась возможность, что вдруг, на ровном месте, без какого-либо предупреждения и видимой причины это случится снова. Прямо в день рождения Дадлика сын Сатаны напустил на него и на его друга Пирса огромную змею. Петунья не умерла от разрыва сердца только потому, что кристально ясно поняла — она не может позволить себе бросить Дадли наедине с творящимся ужасом.

Как избавления ждала она одиннадцатилетия мальчишки. Примерно в этом возрасте Лили забрали другие колдуны и увезли туда, где им и полагается пребывать — как можно дальше от нормальных богобоязненных людей. То же самое, предполагала Петунья, должно случиться и с Гарри.

И, наконец, её молитвы были исполнены.

В прошлую пятницу она пекла кексы к чаю, как вдруг услышала, что кто-то позвонил к ним в дверь. Петунья попросила мальчишку открыть — мало ли кто пришёл, соседи или, быть может, Мардж внезапно приехала, оправившись от своего недавнего отравления. Минут пять она спокойно занималась глазурью для кексов, но затем её насторожила тишина.

Ни голосов. Ни звука шагов. Дверь не хлопнула, закрываясь. Только тихий свист ветра, задувающего в настежь распахнутую створку.

Петунья вышла на порог, вытирая руки о фартук. Таинственный визитёр исчез, так и не показавшись ей на глаза. И вместе с ним бесследно испарился мальчишка.

Ещё пару дней Петунья не могла поверить. Она осторожно прикладывала к себе новую радость, крутя её со всех сторон, точно долгожданную обновку — а вдруг ещё не всё, вдруг он вернётся, вдруг это не то, чем кажется. Смутно ей припоминалось, что у Лили отбытие восвояси было обставлено как-то иначе. Вроде бы там сначала какое-то письмо пришло, и ей, и этому угрюмому сынку алкоголика, с которым она водилась. Но, может быть, Петунья что-то и напутала за давностью лет.

Прошла суббота, миновали воскресенье и понедельник, и вот, наконец, Петунья уверилась — испытание, посланное Господом, окончено. У неё за спиной будто выросли крылья.

Казалось, и весь дом как-то встряхнулся, скинув с себя тяжёлый полог мрачного проклятья. Чистые тарелки были чистыми по-новому, по-новому сверкали вымытые окна и благоухали срезанные цветы. Оттёртая ванна сияла новым приветливым блеском. Бекон за завтраком пах соблазнительно, как никогда раньше, и по-новому румянилась его корочка. Мир и покой снизошли на дом номер четыре по Прайвит-драйв, и Петунья наслаждалась ими от всей души.

Она готовила пастуший пирог<span class="footnote" id="fn_38639697_0"></span>, когда в дверь позвонили. Сполоснув руки и вытирая их полотенцем, Петунья прошла в прихожую и отперла дверь. Сердце её упало.

На пороге стоял один из этих. Ненормальный. Колдун. Ошибиться было невозможно — бархатная феска, диковинные очки, длинная седая борода, в которую были вплетены колокольчики, причудливое одеяние, напоминавшее восточный халат, туфли с загнутыми носами. Петунья взвизгнула и попыталась захлопнуть дверь. Не тут-то было.

— Где Гарри? — вопросил бесопоклонник, легко удерживая створку своей костлявой, неожиданно сильной рукой. Здороваться он, видно, не счёл необходимым. Впрочем, Петунья тоже не была настроена на вежливую беседу.

— Уходите! Убирайтесь! — она подёргала дверь. Тщетно.

— Где Гарри, Петунья? — откуда-то он знал её имя, а вот она видела его первый раз в жизни — и очень надеялась, что и последний.

— Не знаю, и знать не хочу! — с досадой воскликнула она. — У себя там сами поищите, если так надо — кто-то из ваших же его и забрал.

Лицо бородача исказилось, будто у него внезапно заболел живот. Он вытащил из кармана своей робы волшебную палочку, — да, благодаря Лили она знала, что это за предмет, и чем он страшен — наставил её на побледневшую Петунью и тихо произнёс:

— Легилименс.

***

Северус Снейп, сидя в гостиной своего ветхого дома в Коукворте, наслаждался чашечкой ирландского кофе, в котором виски преобладал над титульным ингредиентом, то есть над кофе, в пропорции семь к пяти. Именно такую дозировку лично Северус считал оптимальной для текущего времени суток, календарного сезона и расположения небесных светил.

Кто-то — например, Минерва — попрекал его начинающимся алкоголизмом, но Северус находил алкоголь меньшим злом — в его распоряжении всегда имелись и навык, и возможность изготовить дурманящие снадобья, чьё разрушительное воздействие на психику будет куда глубже, основательнее и быстрее. Учитывая все обстоятельства, а именно прошлое, настоящее и предполагаемое будущее Северуса, алкоголь был неплохим компромиссом между наркотической комой, в которую мечталось впасть, и разрывающей душу трезвостью, в которой надлежало пребывать. Снейп отпил очередной глоток своего напитка — и тут загудело пламя в камине.

— Северус, — озабоченно сказала показавшаяся среди языков зелёного огня голова Дамблдора, — зайди срочно, ты мне нужен.

Голова пропала. Северус произнёс ей вдогонку замысловатую матерную тираду — неблагополучное детство так просто из биографии не вычеркнешь — и в пару глотков прикончил остававшийся кофе. Никакого удовольствия он при этом уже не получил. Манера господина директора дёргать его, как собачку за поводок, по любому стоящему и не стоящему поводу, раздражала неимоверно.

Северус готов был поставить галеон против кната, что «нужен» в данном случае означало какой-нибудь пустяковый вопрос, вроде согласования поставок перечного зелья для больничного крыла — потому что господину директору нравилось напоминать Северусу о своей над ним власти, потому что своё время он ценил, а время Северуса — нет, и просто потому, что он так привык и не находил причины действовать как-либо иначе. Собственная безотказность бесила Снейпа до нервного тика, но опутывавшая с ног до головы сеть клятв и обетов, что твоя паутина акромантула, не давала лишний раз взбрыкнуть. Снейп с отвращением швырнул горсть летучего пороха в камин и перенёсся в кабинет — не кабинет, а бардак или кунсткамеру, трижды права Минерва — главы Хогвартса.

В помещении оказалось неожиданно людно, да и состав присутствующих не мог не вызвать удивления.

В кресле напротив директорского царственно восседала Августа Лонгботтом (на сей раз без своей знаменитой шляпы, но призрачный образ чучела стервятника всё равно можно было разглядеть над её макушкой, словно какую-то навязчивую галлюцинацию). По правую руку от почтенной леди торчала седая, похожая на встрёпанный одуванчик, голова Элфиаса Дожа, по левую — неизменный цилиндр Дедалуса Дингла.

Оба, по всей видимости, примостились на наколдованных стульях — кресло для посетителя здесь обычно было только одно, зато уж подобранное со вкусом: садясь в него, оный посетитель проваливался чуть не до пола и странная полулежачая поза, в которой казалось, что колени находятся выше головы, производила обычно тотальный деморализующий эффект. Особенно в сочетании с тем, что директор за своим столом возвышался над собеседником аки грозный судия за престолом. Августа, как удовлетворённо отметил про себя Северус, трансфигурировала эту похабщину в самое обычное кресло с высокой спинкой.

Снейп небрежным взмахом палочки наколдовал ещё один стул для себя, присел и уставился на Альбуса в ожидании объяснений.

Господин директор торжественно огладил бороду. Клацнули идиотские бубенчики, и у Снейпа в ответ непроизвольно дёрнулось веко. Кто-то тихонько вздохнул — кажется, Дингл.

— Друзья мои, — провозгласил Альбус пафосно. Его очки бликовали светом от камина, делая глаза за ними почти невидимыми, — мы собрались здесь, поскольку я вынужден сообщить вам ужасное, но не неожиданное известие.

Он сделал паузу. Все терпеливо ждали продолжения. В этом был весь Альбус — сначала заявить о срочности, а затем тянуть время и устраивать дешёвый балаган. Дождавшись полного и безраздельного внимания к своим словам, директор веско закончил:

— Тот, кого нельзя называть, вернулся.

У Снейпа вырвался протестующий возглас. Конечно же, он сразу сообщил Альбусу об изменениях, происходящих с меткой, но одно это ещё не было поводом…

Властным жестом директор остановил любые готовившиеся вырваться у него слова.

— Сегодня днём, — продолжал он мрачно, и отражение каминного пламени клубилось в стёклах-полумесяцах, — была убита Арабелла Фигг, наша с вами давняя соратница. Природа заклятия пока не ясна, — это не авада — но, несомненно, использована самая чёрная магия. Над домом, где совершилось убийство, была замечена тёмная метка. На настоящий момент стало также известно, что трое суток назад Гарри Поттер, наш маленький герой, был похищен из собственного дома неизвестным. Вот так обстоят дела. Мои дорогие, я бы хотел ошибиться, но ошибки быть, увы, не может. Тот, кого нельзя называть, вернулся — и уже нанёс первый удар.

Тишину, сгустившуюся в директорском кабинете после этих слов, казалось, не нарушал даже звук дыхания.

— Альбус, — проскрипела наконец старуха Лонгботтом, — так что же это…

— Да, — с готовностью подхватил тот. — Мы снова в строю, друзья мои. Орден Феникса возвращается к жизни. Сегодня здесь нет Аластора, — он выполняет особое задание — Эммелины и ещё одного нашего друга, Мундунгуса, который отбыл для организации похорон. Нас мало осталось, я это понимаю, и жизнь как следует нас потрепала, но ничего не поделаешь. Долг зовёт. Подумайте, кто мог бы стать новыми членами ордена, кого нам призвать под свои знамёна, но будьте осторожны, поскольку враг наверняка усвоил урок и попытается внедрить в наши ряды своих агентов, как поступили с ним когда-то мы.