Письмо раздора (1/2)

От горячего дыхания, опаляющего мои растрепанные волосы, внутри натягивается тугая струна, которая вот-вот лопнет от нахлынувших разом чувств. Каждый шлепок его бедер отдается кипучей сладостью во всем теле, и я, чтобы хоть как-то приглушить развратные стоны, намеренно утыкаюсь лицом в подушку, прикусывая уголок наволочки на особенно глубоком толчке. Хотелось бы продлить эйфорию оголенной нежности, но я все глубже проваливаюсь в пучину страсти, безошибочно определяя приближение умопомрачительного оргазма.

Тони, замедляясь, покрывает мою спину влажными поцелуями, слегка посасывая сухими губами кожу между лопаток. Эта его ласка вызывает у меня фейерверк эмоций, отчего я прогибаюсь в пояснице, дабы еще сильнее подставиться под его размашистые движения. Захват волос, натянутых его рукой, заставляет меня вскинуть голову, и, пошире распахнув глаза, я наконец замечаю, как в сумерках надо мной насмехаются чучела голов, расположившиеся ровным рядом на противоположной стене. Что за чертовщина?

Выворачиваю голову, чтобы освободиться от ставшей вдруг грубой хватки Антонина, но ничего у меня не выходит: он, выбрав именно такой ракурс, намеренно заставляет меня смотреть вперед. И я смотрю. Вернее, всматриваюсь. Сквозь пелену слез я разглядываю эту чудовищную мерзость, пока не замечаю наконец, ради чего эта пытка и была задумана: на облезлой стене напротив, среди эльфов ярко выделяются две человеческие головы с выдавленными глазами — братья Пруэтты.

Я хочу крикнуть отчаянное «нет», но натянувшаяся от жесткой хватки шея не дает мне возможности выдавить и звука. В какой-то момент Долохов все-таки оставляет мои волосы в покое и упирается обеими руками на постель, отчаянно вколачиваясь в меня на пределе своих физических возможностей. Боль и ужас уверенно подавляют всю приятную негу, что так ярко ощущалась еще какие-то мгновения назад, и я, снова уткнувшись в подушку, отчаянно завываю, срывая голосовые связки. Мои стенания не вызывают никакой жалости у партнера, который уже не следит за моим состоянием, а удовлетворяет себя, словно обезумевшее животное. Поворачиваю голову набок, чтобы крикнуть ему немедленно прекратить, но в ужасе замираю с искривленными от отвращения губами: рука Антонина по локоть в крови, бурыми мазками отпечатывающейся на белоснежных некогда простынях. Как по команде, большой палец окровавленной конечности грубо проникает в мой рот, и я вынуждена давиться мерзким вкусом крови. От страха и накатывающей тошноты прокусываю кожу на его фаланге — лишь бы он уже прекратил это насилие. К счастью, мое действие возымело успех: Долохов вытаскивает палец, и я спешу сплюнуть вязкую слюну, окрасившуюся в красный, чтобы не ощущать этот отвратный привкус. Привкус смерти.

Вероятно, я разозлила своего мучителя, потому как здоровой рукой в очередной раз он наматывает мои волосы на кулак и еще грубее впечатывает меня в подушку, не позволяя подняться, чтобы глотнуть хоть немного воздуха. От нехватки кислорода тело начинает трястись, а мышцы влагалища непроизвольно сжиматься. Эта реакция организма еще больше распаляет Долохова.

— Хорошая девочка, — хрипит он откуда-то сверху, но к моему ужасу ему вторят и другие голоса.

Израсходовав весь запас воздуха, я начинаю терять сознание, и когда смерть уже кажется мне неизбежной, вдруг улавливаю заливистый смех братьев Пруэттов, громом раскатывающийся в пространстве. Остатки жизни покидают меня, и я, по всем законам вселенной, должна вот-вот умереть.

Но не умираю, а всего лишь просыпаюсь, как оголтелая вдыхая в себя побольше кислорода. Быстро сажусь в кровати и хватаюсь за шею обеими руками, пытаясь оценить масштабы бедствия. Но никакой боли и тем более поврежденных кожных покровов я не ощущаю, что еще раз доказывает — это был всего лишь сон.

Пока восстанавливаю сбившееся от пережитых эмоций дыхание, перевожу взгляд влево и, к моей безумной радости, обнаруживаю рядом мирно посапывающую Лаванду, а не Долохова.

Долохов. Назвать его Тони даже в мыслях после такого сна у меня язык не поворачивается. Разумеется, головой я понимаю, что эти бессознательные кошмары — не его вина, а всего-навсего моя разбушевавшаяся фантазия, но ничего с собой поделать не могу.

Буквально вчера Джордж поведал мне трагичную историю гибели его дядек, и теперь ни на минуту я не могу отвлечься от этого выжигающего всю радость, будто дементор, монолога. Теперь мне кристально ясно, почему, догадавшись о моем истинном отношении к Антонину, миссис Уизли поспешила вычеркнуть меня из своей жизни. Еще бы! Своими действиями я фактически оправдываю чудовищный поступок Долохова.

Если мы будем копаться в прошлом, то это все порушит в зачатке.

Само собой, хитрожопый манипулятор! Ни к чему заглядывать в прошлое — просто разгребай последствия чужих ошибок, храбрая девочка.

Давай договоримся пока судить лишь настоящее.

Теперь, когда я воочию столкнулась с его злодеяниями, поверить не могу, что так легко повелась. Естественно, на первый взгляд в настоящем-то у нас и контрзаклятие, добровольно отданное, и выхаживание моей тушки в Лютном, и сытная паста у залива, и страстные вечера, будоражащие сознание. Идиотка, я променяла свою совесть на сомнительные радости жизни. Вероятно, мне совсем осточертела война, раз я спустила ему все деяния прошлого так безропотно — лишь бы дорваться, наконец, до всех прелестей беззаботного бытия.

Звездное небо свидетельствует о том, что до рассвета еще далеко, но я, липкая от пота, уже точно сегодня не усну. Аккуратно откинув одеяло, я босыми ногами тянусь к полу, чтобы под покровом ночи выскользнуть из комнаты, не разбудив спящих девочек.

Ожидаемо в такой час ванная на нашем этаже оказывается пустой, поэтому я, не теряя времени, скидываю прилипшую к телу ночнушку и встаю под струи теплой воды. Первый секс у нас, кстати, так и случился — прямо в душе. О, нет. Это явно не то, о чем стоит сейчас размышлять. В моей голове сейчас творится настоящий беспорядок: я злюсь, мне страшно, стыдно и очень хочется задать Антонину трепку. Но как это сделать? Накричать за то, что он хладнокровно убил родственников моих друзей? Боюсь, если покопаться в его подноготной, то у каждой десятой семьи в Британии будет мертвый родственник, которого на тот свет отправил именно Долохов.

Настроение, которое и так находилось на нулевой отметке, стремительно ухудшается. От того, что я стою тут мокрая, как курица, и стенаю на судьбу, мне становится еще гаже: к дьволу, надо на что-то переключиться, иначе я закопаюсь в саможалости и пробирающих до костей муках совести. Сейчас самое время выпустить на волю все свое хладнокровие и здравомыслие, чтобы разжиться рабочим планом по выходу из депрессивного состояния.

Итак, в первую очередь мне нужна пауза. Не видеться с Тони какое-то время кажется мне наиболее разумным решением: чувства поулягутся, и я, более-менее адекватная, смогу определиться с тем, как мне вернее всего стоит поступить. С моей эмоциональностью сейчас я способна лишь перебить всю посуду у него в Суонси и ничего этим не добиться: он, наверняка, наплетет мне с три короба о том, как раскаялся, и я рискую снова безропотно оказаться у него под боком. Ну уж нет!

Еще мне необходимо найти дело, чтобы максимально занять себя чем-то, не связанным с Долоховым. Благо работа на Гриммо найдется для каждого: у меня скопились карточки больных из Мунго, которые безответственно были отложены на потом, пока я посвящала всю себя личной жизни.

От созревших в моей голове стратегически правильных действий, которых стоит придерживаться, я чувствую себя заметно лучше. Выйдя из душа, наспех вытираюсь и уже тянусь за палочкой, чтобы, не откладывая в долгий ящик, вызвать Патронуса.

— Сегодня и завтра не смогу выбраться. Неотложные дела.

Беркут, заметно уменьшившийся в размерах, рассеивается серебряной дымкой, а я еще раз напоминаю себе, что держаться подальше от Уэльса сейчас самое правильное решение.

Устроившись на кухне с больничными пергаментами, мне, наконец, удается оставить историю Долохова и Пруэттов за бортом своих мыслей, и, полностью погруженная в работу, я концентрируюсь на каждой истории болезни.

Спину немного ломит от долгого сидения, но я не придаю огромного значения дискомфорту — главное сейчас не перепутать симптомы последствия Круцио с другими проклятиями и недугами. В этот раз из внушительной стопки пергамента только три свидетельствуют о применении Непростительного к больным. Но даже не малое количество жертв обезумевшей Амбридж приносит мне толику счастья, а скорее то, что сегодня я не встретила своих знакомых. Корнелиус Доули, Амира Стоунбери, Дуглас Макмиланн — эти имена ни о чем мне не говорят. Среди них нет ни тех, с кем я училась, ни тех, кто мне преподавал, ни тех, кто был мне близок. Нет среди них и Оливера. Каждый раз, задыхаясь чувством вины от того, что фактически собственноручно перекрыла ему доступ в Орден, я опасаюсь найти его инициалы в свитках Св. Мунго. Может, он сейчас находится в смертельной опасности и министерство сидит у него на хвосте? Или не желает становиться вервольфом, чтобы не познавать на своей шкуре всю боль и одиночество ликантропии? А может, он насолил Пожирателям и вот-вот станет жертвой одного из них? Того же Долохова. Блядь.

Роняю голову на ладони, разочарованно вздыхая. Это уже паранойя, не иначе. Мерлин, если Антонин прикончит Олли, клянусь, ему конец! Я никогда не позволю этому случиться, хотя за Тони, конечно, не постоит: у него не то, что руки — он сам по шею в крови! Забавно, но при том, что я теперь уже точно не питаю иллюзий на его счет (убийца как он есть), за свою жизнь я отчего-то не переживаю нисколько. Хрупкая надежда, будто Тони меня и пальцем не тронет, зародилась, словно искра, еще там, в лесу. И теперь разгорелась кострищем непоколебимой уверенности — не станет он мне вредить.

— Доб’ое ут’о, — щебечет влетевшая на кухню Флер в шелковом халате (скорее всего, это ее старинные запасы еще со времен проживания во Франции), на зависть мне свежая и веселая. — Пойдем в столовую, т’уженница. Позавт’акаем вместе.

На выходе из кухни я всего на мгновение поднимаю глаза, чтобы взглянуть на головы эльфов — ожидаемо среди них нет ни Пруэттов, ни, упаси Мерлин, Вуда. Кажется, безумие докатилось, наконец, и до меня.

***

Завтрак проходит вполне дружелюбно, отчего я даю себе обещание чаще встречаться с обитателями дома: в разговорах с Биллом о роли ликвидаторов в жизни магического сообщества я нахожу успокоение, в котором так отчаянно нуждаюсь. Джордж тоже ведет себя вполне прилично — ни намеком не напоминает мне о нашей шокирующей беседе. Только когда приходит время идти за миссис Уизли на кухню, левитируя грязные тарелки, он услужливо забирает мою, освобождая от тягот домашних хлопот. Мило на первый взгляд, но мне-то известно теперь, что это не более чем попытка оградить от меня мать. Не смею его осуждать, да и сама теперь вряд ли стану изъявлять инициативу. Правда с привкусом горечи открывается для меня новым знанием: миссис Уизли я потеряла независимо от того, продолжим ли мы с Антонином какого-либо рода общение или же нет.

Тони, кстати, каким-то магическим образом уловил мою волну отчуждения: когда я вхожу в спальню, застаю знакомого ворона, расположившегося на перекладине за окном. Пернатый агрессор проделал долгий путь в дождливый Лондон, чтобы доставить письмо, в котором Тони желает мне приятного дня, а также сообщает, что на завтра у него запланированы неотложные дела, из-за которых уже он сам не сможет со мной повидаться. Что же, все складывается даже лучше, чем я желала. Теперь у меня есть почти два полных дня на раздумья о дальнейшей судьбе нашей связи. Что там за дела у него сверхважные — даже знать не хочу: наверняка будет убивать кого-нибудь.

***

— Ты самая лучшая! — выспавшаяся Браун душит меня лестью.

— Да брось, — скромничаю лишь для приличия: на самом деле, малец меня вымотал в первый же час. — Тебе давно стоило хорошенько отдохнуть.

Самая лучшая я не просто так: перелопатив всю картотеку Св. Мунго, вымыв пол в столовой вручную и обсудив с каждым членом Ордена планы на будущее, я решила помочь и Лаванде. Она безвылазно сидит с Тедди, отлучаясь только в Лютный один раз в месяц. Когда круги под глазами у нее стали по диаметру больше, чем блюдца в фамильном наборе для чаепития Блэков, я, наконец, решилась понянчить Теда. Ну что со мной станется? О, Мерлин! После трехчасовых игр и истерик на пустом месте с облегчением сдаю парня на поруки Лаванды, так как укладывает она его, к моей радости, всегда сама.

От усталости я еле передвигаю ногами, но в целом желаемый эффект достигнут: в голове царит благоговейная пустота. Ни Пруэттов, ни Долохова, ни Шляпы — ничего. Все эмоции улеглись, а в сон клонит настолько сильно, что никакие кошмары сегодня меня точно не побеспокоят — тут бы до постели добраться.

Солнце почти скрывается за горизонтом, когда я захожу в спальню и, не обнаружив никого из соседок, с облегчением выдыхаю. Вытащив из шкафа футболку с изображением Роллинг Стоунз, натягиваю ее, попутно расплетая волосы из тугой косы. Откинув одеяло, я уже тянусь к пряжке ремня, когда в аккурат на середине кровати замечаю конверт и небольшой мешочек с неизвестным мне гербом на сургучной печати.

Быстро делаю шаг назад и вынимаю палочку из заднего кармана джинс — что-то здесь не так. Совы с трудом определяют нахождение особняка, но и те, что справляются с задачей, всегда ожидают за окнами. Если бы письмо за меня получил кто-то из жителей дома (как это сделала Флер в свое время), то мне бы сообщили. Возможно, это Оливер? Но как? В выдрессированном сознании всплывает образ Аластора Грюма — да-да, сэр, постоянная бдительность!

Я левитирую мешок и прикрепленный к нему конверт чуть выше, чтобы применить к ним десятки проверочных заклятий, но ни одно не выявляет и отголоска темной магии. И пусть головой я понимаю, что бумага безобидна, но случай на седьмом курсе, когда я попалась с этим блядским ожерельем, будь оно неладно, заставляет меня бесцельно проделать проверочные манипуляции еще раз.

Глупость какая. Раздраженно качаю головой и, отчаявшись обнаружить хоть незначительный магический след, убираю палочку обратно в карман. Дрожащей рукой, все еще ожидая какого-нибудь притаившегося проклятия, вскрываю конверт для «мисс Белл». Мисс — нихрена себе. В подполье я совсем позабыла этикет.

Мисс Белл,

Надеюсь, это письмо застанет Вас в добром здравии. Приношу свои извинения за то, что выхожу к Вам с посланием напрямую — какой моветон — но, увы, приходится подстраиваться под ветреное влияние молодого поколения. Вашего поколения.

Мне достоверно известно, что Вы спите с мистером Долоховым, и, конечно, я совершенно не намерена отчитывать Вас за неподобающее поведение. Но так как уже завтра он даст магические клятвы брака моей дочери Дафне, я вынуждена призывать к Вашей совести. Вместе с письмом я прилагаю материальное возмещение ущерба: уверена, юная мисс профессионалка своего дела, и мистер Долохов щедро одаривает Вас за согретую постель. Однако, отныне не думаю, что муж моей дочери будет нуждаться в такого рода услугах.

Доброго вечера,

Р. Гринграсс.

Как оседаю на пол, замечаю исключительно из-за того, что отбиваю пятую точку о доски пола. Взгляд мой моментально расфокусируется, так что перечитать этот бред просто не в силах: буквы пляшут, а глаза бегают от строчки к строчке.

Подстраиваться под ветреное влияние молодого поколения. Вашего поколения.

Что? Сердце пропускает удар, а кровь, вероятно, перестает в должной мере поступать в мозг, потому что я плохо — очень хреново, если быть точнее — улавливаю смысл написанных слов.

Отчитывать Вас за неподобающее поведение.

Неподобающее? Почему? Руки трясутся, но я не имею над ними власти, я над собой-то уже с трудом беру контроль. Ничего не понимаю.

Вместе с письмом я прилагаю материальное возмещение Вашего ущерба.

Бред какой-то. Кажется, я слышу стук собственного сердца в ушах. Зачем кому-то присылать мне деньги? Тяну руку к мешку, что упал рядом со мной — ну, точно, монеты: по полу катятся блестящие галлеоны.

Моей дочери Дафне.

Какой еще Дафне? Ах, Гринграсс — мыслительный процесс идет настолько туго, будто я одноклеточное, а не взрослая волшебница. В памяти всплывают посиделки в еще не разрушенном битвами Большом Зале — она, светловолосая, сидит за столом Слизерина. Ладно, пусть Дафна. Но при чем тут Дафна?

Завтра он даст магические клятвы брака моей дочери.

Как же? С трудом сглатываю ком, что катушкой острой проволоки больно режет горло изнутри.

Хотя Тони вроде писал что-то…

На завтра запланированы неотложные дела, из-за которых не сможем повидаться.

В голове, наконец, что-то перещелкивает, и заторможенность, в которой я пребывала, испаряется вмиг, уступая место активной мозговой деятельности. Звуки, приглушенные доселе, доносятся теперь четко, и я слышу раскатистый смех. Это я хохочу, как из ума выжившая — быть этого не может. Антонин — кровавый ублюдок, сидевший Пожиратель Смерти, зазнайка и ксенофоб. Он способен на многое, спору нет — убить, например, запытать или покалечить. Но предать меня — нет.

Я еще и еще повторяю себе нет-нет-нет. Но факты, которые монетами лежат на полу, говорят о безоговорочном да. Мой хохот, совершенно неконтролируемый, грозится призвать весь Орден в женскую спальню. Опасаясь такой перспективы, я, как и полагается в критической ситуации, беру себя в руки. Что мне делать?

Почему бы для начала не заткнуться. Как по команде крепко смыкаю губы, отчего громко икаю, но и эту свою полуадекватную реакцию беру под контроль, зажав покрепче собственный рот рукой.

Высвободив палочку, одним движением захлопываю дверь и накидываю чары на замок — мне надо подумать. Во-первых, откуда Гринграсс узнала о нас? Во-вторых, как письмо попало в дом, да не просто в дом под Фиделиусом, а еще конкретно на мою кровать? Ну, и самое главное: правда ли, что Антонин — лживый сукин сын?

Долохова оставляю на десерт, потому как в ставке Ордена Феникса находится предатель. Мысленно пожимаю сама себе руку: я не только не валяюсь в соплях на полу, но еще и рассуждаю в кои-то веки разумно, а не несусь на поводу у своих чувств.

Итак, Гринграсс помогли, иначе ей бы нас не выследить: ладно я колдунья с натяжкой, но Долохов — член Ближнего Круга Волдеморта. Как он мог не заметить слежки? Да и доставить письмо неизвестный должен был собственноручно, а значит, выбирался сегодня из дома. Лаванда проспала весь день. Падма — не выходит. Джордж куда-то отлучался, но… И тут меня словно ледяной водой обдает. Разумеется! Кто меня ненавидит? Кто хранит компроматы? Кто недовольный жизнью мелкий ублюдок?

— Кричер, — не кричу, нет. Вызываю его абсолютно спокойным, но бескомпромиссным голосом, заранее поднявшись с пола.

С хлопком эльф появляется, обнажив острые зубы в кривой улыбке — ну конечно, разглядел письмо на полу.

— Что угодно подстилке благородного чистокровного господина? — судя по его счастливой роже, он думает, что это его звездный час.

Как бы не так. Я, даже не взглянув на эльфа, подхожу к комоду и, выдвинув нужный ящик, начинаю копаться в поисках заветного ключа.

— Мы с тобой, друг мой, — шокирую предателя, — сейчас прогуляемся к благородному чистокровному господину.

— Кричер не понимает, — трясет острым подбородком эльф.

— Перенесешь нас туда, где ты видел меня с Долоховым, — твердым голосом говорю я. — Что вылупился, бесполезный? Монеты собирай.

Кричер подчиняется, потому что магия домовиков вынуждает его: Грейнджер, как непосредственная хозяйка, отдала приказ прислужвать всем, кто находится в доме.

Разжившись, наконец, ключом, перевожу внимание на эльфа, который в ужасе смотрит на меня. Он уже понял, что плохи его дела. Нечего было связываться со мной, идиот.

— Давай сюда, — забираю мешок и убираю в карман вместе с письмом, заведомо уменьшив. — Ну? Подчиняйся!

Кричер, не сводя с меня глаз, берет мою ладонь в свою, и мы растворяемся в воздухе.

***

Выходит, я не ошиблась: мы в Суонси, рядом с излюбленным рестораном. Значит, Кричер и правда шпионил и по какой-то невероятной причине донес не в Орден, а постороннему человеку. Получается, он делал это по приказу Гринграсс? Как это возможно?

— Слушай меня внимательно, ушастый говнюк, — вложив всю угрозу в голос, обращаюсь к нему. — Сейчас ты вернешься на Гриммо, найдешь Гермиону, и когда вы останетесь наедине, расскажешь ей про то, что шпионил на Гринграсс, а также про письмо. Еще передашь ей, что я у Долохова. Понял?

Он в страхе молчит. Естественно, ведь шансы, что его поджопниками выгонят из особняка, освободив от службы позорным вонючим носком, как никогда высоки.

— Понял? — с еще большим нажимом в голосе повторяю я.

Он медленно кивает, а в глазах у него стоят крупные слезы. Но мне откровенно плевать.