Глава 2 (1/1)

В камеру принесли ужин, не такой солидный, как обед, но есть можно. Скоро отбой... Глаза Зиновьева слипались, но он совсем не хотел ложиться спать. В углу стоял кувшин с водой, заключенный плеснул немного себе на ладонь и протер лицо. За полтора года узнику редко удавалось полноценно выспаться в тюремной камере, но теперь он здесь ночует в последний раз. Он чувствовал, что не должен в эту ночь спать, несмотря на многонедельную вымотанность, а должен думать, что делать и как ему жить дальше, после того как их с Левой выпустят. Что впереди – неизвестно. В партии уже не восстановят, это ясно как божий день. Как хочется сейчас с кем-нибудь поговорить, посоветоваться, поделиться своими тревогами! Каменев сейчас где-то рядом, за стенкой. Близко, а невозможно увидеть. Но, может быть, уже скоро… Зиновьев представил себе интеллигентное, доброе лицо друга, и на душе у него потеплело. Впервые за весь день он улыбнулся искренне, а не вымученно, и с этой улыбкой опустился на подушку, решив все же подремать пару часиков. Отоспаться скоро уже будет можно вволю на шелковых простынях под пуховым одеялом…Вдруг за дверью послышался шум, щелкнул ключ в замочной скважине, и чей-то грубый голос рявкнул:- Встать!Зиновьев непонимающе разлепил глаза, оперся на локоть. На пороге стоял невысокий коренастый лысый человек с рыхлым лицом и коварно прищуренными глазами, по годам едва ли старше самого Зиновьева. Это был один из его многочисленных следователей, самый неприятный, которого Зиновьев побаивался. Заключенный откинул одеяло, порадовавшись, что еще не успел уснуть, поднялся, удивленно глядя на следователя. Не ожидал его увидеть в это время. За весь период следствия Зиновьева часто таскали допросы по ночам, но что могло быть сегодня?- Ознакомьтесь с приговором, - сказал следователь, словно прочитав мысли Зиновьева. Тот медленно вдохнул побольше воздуха, выдохнул, присел на койку. От нехорошего предчувствия похолодело внутри.- Особым совещанием Григорий Евсеевич Зиновьев, он же Овсей-Гершон Аронович Радомысльский тысяча восемьсот восемьдесят третьего года рождения приговаривается к смертной казни через расстрел, приговор должен быть приведен в исполнение не позднее… - Зиновьев почувствовал, что кровь прилила к его щекам, а все тело как будто проколола огромная игла. - Это провокация! – визгливо закричал узник. – Это какая-то ошибка, уверяю вас, позвоните сейчас же Иосифу Виссарионовичу! Я требую сейчас же встречи с товарищем Сталиным! Мне сегодня перед судом обещали сохранить жизнь! Спросите у Сталина! Вы ответите за это! Меня не могли приговорить к смерти! Это все неправда! Я требую позвонить Иосифу Виссарионовичу!Следователь, казалось, оставался равнодушным к истерике этого некогда влиятельного, а ныне жалкого и бесправного человека. Такие картины он наблюдал постоянно. - Никакой ошибки нет, - спокойно сказал он, отчеканивая каждый слог, и как-то странно махнул рукой в сторону распахнутой двери. Тотчас в камеру ворвались два дюжих энкаведешника, которые были похожи друг на друга, как будто сделанные под копирку – невысокие, низколобые, с крепкими руками мясников и бесцветными, ничего не выражающими глазами. Оба придвинулись к побелевшему Зиновьеву и вцепились ему в плечи железной хваткой. Тот молча хватал ртом воздух. - НЕЕЕЕЕЕЕТ!!! – страх придал узнику небывалую силу, он вырвался из цепких рук. – Позвоните Иосифу Виссарионовичу, прошу вас! Тогда один из палачей ударил его, в то время как другой схватил Зиновьева за руку и стал ее выворачивать. Он снова вырвался, обнял одного из молодчиков за колени и зарыдал. Следователь скривился. - Пора с этим кончать, - сказал он. Зиновьев покрывал лихорадочными поцелуями сапоги исполнителя приговоров. Его напарник с большим трудом расцепил руки несчастного и взял того под локти, его коллега присоединился, и они выволокли плачущего Зиновьева из камеры.В коридоре он увидел Каменева, которого тоже держали два конвоира. Он выглядел абсолютно спокойным. Зиновьев всхлипнул и в очередной раз произнес, обращаясь к следователю:- Умоляю вас, позвоните, пожалуйста, Иосифу Виссарионовичу…Он почти захлебывался слезами. Наблюдавший эту сцену Каменев поморщился:- Перестаньте, Григорий, умрем достойно. Но Зиновьев, казалось, помешался. Он снова обнял сапоги одного из конвоиров и стал их обильно покрывать слезами и поцелуями, повергнув Каменева в шок. Если бы Лев Борисович только мог, он бы вырвался из рук охранников, забыл бы на минуту про всю свою интеллигентность и воспитанность и отвесил своему непутевому другу хорошую затрещину, но не мог этого сделать и только тихо негодовал на Зиновьева, даже мысленно выматерился, что вообще для него было несвойственно. И вот этот дрожащий, униженно скорчившийся у ног энкаведешного мясника человек - всесильный диктатор бывшего Петрограда, взиравший свысока на Троцкого? Этот индивидуум еще гордо именует себя ближайшим другом Ленина? А где, спрашивается, выдержка? Как он мог скатиться до такого, окончательно растерять остатки гордости и чувства собственного достоинства?! Тоже революционер называется! Каменев и раньше знал, что Гриша никогда не отличался особой силой и смелостью (и, чтобы скрыть это, вел себя жестоко), но старался относиться к этому снисходительно, ведь не бывает идеальных людей. А Григорий, несмотря на огромное количество недостатков, все-таки неплохой друг, и Каменев был искренне привязан к нему, хотя у них очень мало общего. Да чего там, ?мало общего?, они небо и земля! При этом члены Политбюро всегда воспринимали Зиновьева и Каменева (именно в такой последовательности) как единое целое, и даже фамилии их произносились будто бы через черточку. Хотя многие удивлялись, что могло связывать столь разных людей. Формальным лидером в их паре был шумный, говорливый Зиновьев, обожающий привлекать к себе внимание (как же демагогу без этого), а фактическим – сдержанный, рассудительный Каменев, мало заметный на фоне своего яркого товарища. Они друг друга дополняли, и притянулись один к одному именно как противоположности. Эмоциональный, порывистый Зиновьев не мог существовать без уравновешенного, здравомыслящего Каменева, который всегда мог его выслушать, посочувствовать, помочь добрым советом. Но и осудить при случае мог. Друзья нередко ссорились, особенно когда дело касалось личности Троцкого. Каменев не разделял неприязни своего друга к ?демону революции?, тем более что был когда-то женат на Ольге, сестре Троцкого, от которой имел двоих сыновей. Вообще Каменев был человек мирный и не любил ни с кем ссориться. Но не злиться на Зиновьева порой было невозможно, когда тот начинал по сотому разу повторять, что Троцкий дурак и Политбюро ничего бы не потеряло, если б исключило этого отвратительного меньшевика из своих рядов. Каменев уважал Троцкого за его блестящий ум и выдающиеся организаторские способности, хотя не особо симпатизировал ему как человеку. Лев Борисович знал, что Зиновьев надеялся стать новым руководителем советского государства, но очень сильно сомневался, что у него это получится. Вот Троцкий – смог бы, если б захотел в свое время. По ораторской части Зиновьев догнал своего конкурента, в остальном же проигрывал ему, но не желал этого замечать, а когда Каменев пытался в предельно мягкой форме указать другу на его слабые места, тот сердито огрызался и ни за что не хотел выслушивать суровую правду о себе; и Лев Борисович в конце концов махнул на Гришкины причуды рукой. Чем бы великовозрастное дитя ни тешилось… Хотя Зиновьев и Каменев были ровесниками, Лев Борисович ощущал себя старше своего друга лет на пятнадцать, а то и на все двадцать. Но, похоже, он любил безалаберного, легкомысленного Григория именно за то, что он был так не похож на него… Потому и пошел на поводу у Зиновьева в двадцать четвертом году, когда тот всерьез вознамерился выпихнуть Троцкого из Политбюро и занять кремлевский престол. В глубине души Каменев не верил, что из этой его затеи что-нибудь толковое получится, но не мог не поддержать друга. Затем Грише предложил свои услуги Сталин и… случилось то, что случилось. Никто даже предположить не мог, на что способен этот малозаметный грубоватый азиат! А когда Григорий прозрел и понял, что ему нужно бороться уже не за власть, а просто за выживание, то неожиданно исчезла его старая неприязнь к Троцкому, и вскоре была образована ?левая оппозиция?. Зиновьев со своими непомерными амбициями при средних способностях утянул Каменева за собой в пропасть. Но Лев Борисович себя в этом винил больше, чем Зиновьева. Каменев никогда не считал себя бесхарактерным человеком. Но в тюрьме впервые задумался: почему он всегда шел на поводу у безрассудного Григория, почему позволял помыкать собой, почему соглашался с ним больше, чем надо? Вот ведь к чему это привело! И сейчас, на пороге смерти, Каменев с раздражением наблюдал, как его товарищ, имя которого когда-то внушало жителям Петрограда мистический ужас, целует ноги сталинским прихвостням, униженно выпрашивая себе несколько лишних минут жизни. Тьфу ты, аж противно. Если уж так сложилось, что приходится умереть раньше, чем хотелось бы, то нужно сделать это красиво и достойно. Свой приговор Каменев воспринял спокойно, с тихой грустью. Толку-то голосить? Остается только надеяться на жалкие остатки человечности Кобы, если таковые имеются, остается верить, что Сталин оставит в покое их семьи… Дети-то ни при чем к политике! И жены тоже…Лев Борисович вспомнил свою любимую Татьяну, настоящую русскую красавицу, и стало совсем грустно, на мгновение он даже перестал осуждать Зиновьева, который так отчаянно цеплялся за жизнь.Тем временем охранники рывком подняли Зиновьева на ноги (что было совсем непросто - страх придал осужденному невероятную силу), заломили ему руки и втолкнули в первую попавшуюся камеру. Один из охранников начал расстегивать кобуру, но тут неожиданно прозвучал властный голос:- Стойте! – и возившийся с кобурой охранник замер. Зиновьев узнал голос – то был следователь, огласивший приговор. - Повезло вам, Зиновьев, - сказал он, и сердце узника рухнуло куда-то вниз. – Только что пришел ответ на ваше прошение. Наша гуманная советская прокуратура дала вам возможность исправить свою жизнь и заменила расстрел другим наказанием – отбыванием срока заключения в исправительно-трудовых лагерях.(Не знал Григорий, что если осужденный на смерть подавал прошение о помиловании, то расстрел обычно заменялся большим лагерным сроком – от десяти лет и выше).Последних слов следователя Зиновьев не расслышал (или же не захотел расслышать). Он понял только то, что сегодня не будет расстрелян, но ему какое-то время придется опять провести в этих опостылевших тюремных застенках! Потом только в его сознании промелькнуло остро-колючее слово ?лагеря?. Для сердечника Зиновьева за сегодняшний день с лихвой хватило потрясений, и последним, что он успел увидеть перед тем, как потерять сознание, была выкрашенная в болотный цвет стена, лицом к которой обычно должны были стоять смертники за секунду перед тем, как получить пулю в затылок.